265 слов.
Сегодня я написала Ичиго письмо. Рассказала всё. Нет, что вы! Не про чувства и прочее, теперь уже неважное. Там был только план. Мой план.
Уставшая быть пассивной, я осмелилась взять в свои руки всё. Божественная сила должна оправдать себя... Простите меня. Все. Очень прошу.
— Я отрицаю.
Сегодня я отправил зачем-то прощальную записку Шунсую. Последний жест доверия? Конечно. Он прочтёт, сожжёт и не придёт. Потому что понимает. Принимает ли? Не столь важно. Теперь — не столь. Интересно лишь одно: скажет ли он напоследок Нанао то, что давно пора? Не знаю... Он пассивен в своём. А я... А я больше не буду. Не буду — в своём. Запрятанная, запечатанная, изо всех сил утаиваемая, эта сила должна оправдать себя. Для чего-то же она дана? Я всё сделаю правильно. И, наверное, простите меня. Все. Или нет, не прощайте...
— Банкай.
Оторванный листок настенного календаря уносился с ветром к морю, изредка мелькая двойкой, нулём, единицей и двойкой...
Не сговариваясь, не зная о намерениях друг друга, мужчина, давно утративший свою человечность в сотнях лет, оставивший от себя только самое угодное для посторонних глаз, и юная женщина, не знавшая толком жизни — творили. Стирали. Преображали. Убивали, чтобы потом всё могло возродиться. Их судьбы, о столкновение которых и мысли ни у кого не возникло бы, теперь пересекались, тесно переплетались в абсолютном понимании, что можно было бы назвать утопическим. Разрушая, разбивая, разламывая. Стирая без следа, до последней частички, оба понимали, что останется после всего — они. И их бремя. До тех пор, пока не встретятся, улыбнутся с облегчением, возьмутся за руки и не помогут друг другу, как помогали до этого, сами того не зная.
И начнём всё с нуля...
URL комментарияСегодня я написала Ичиго письмо. Рассказала всё. Нет, что вы! Не про чувства и прочее, теперь уже неважное. Там был только план. Мой план.
Уставшая быть пассивной, я осмелилась взять в свои руки всё. Божественная сила должна оправдать себя... Простите меня. Все. Очень прошу.
— Я отрицаю.
Сегодня я отправил зачем-то прощальную записку Шунсую. Последний жест доверия? Конечно. Он прочтёт, сожжёт и не придёт. Потому что понимает. Принимает ли? Не столь важно. Теперь — не столь. Интересно лишь одно: скажет ли он напоследок Нанао то, что давно пора? Не знаю... Он пассивен в своём. А я... А я больше не буду. Не буду — в своём. Запрятанная, запечатанная, изо всех сил утаиваемая, эта сила должна оправдать себя. Для чего-то же она дана? Я всё сделаю правильно. И, наверное, простите меня. Все. Или нет, не прощайте...
— Банкай.
Оторванный листок настенного календаря уносился с ветром к морю, изредка мелькая двойкой, нулём, единицей и двойкой...
Не сговариваясь, не зная о намерениях друг друга, мужчина, давно утративший свою человечность в сотнях лет, оставивший от себя только самое угодное для посторонних глаз, и юная женщина, не знавшая толком жизни — творили. Стирали. Преображали. Убивали, чтобы потом всё могло возродиться. Их судьбы, о столкновение которых и мысли ни у кого не возникло бы, теперь пересекались, тесно переплетались в абсолютном понимании, что можно было бы назвать утопическим. Разрушая, разбивая, разламывая. Стирая без следа, до последней частички, оба понимали, что останется после всего — они. И их бремя. До тех пор, пока не встретятся, улыбнутся с облегчением, возьмутся за руки и не помогут друг другу, как помогали до этого, сами того не зная.
И начнём всё с нуля...